КАК ЭТО ДЕЛАЛОСЬ В РАССКАЗЕ БАБЕЛЯ

Бабель в 1924 г.

Рассказ Бабеля и с чем его едят 

По своей насыщенности, сквозной гармонизации элементов, вспышке сознания (éclat, epiphany, прорыв в вечность) и при минимальном объеме, рассказ Бабеля близок лирической поэзии современников. По своей тематике — насилие и эрос, как вместе, так и в отдельности, но всегда в резонансе с ломкой социального, если не мирового, уклада — путь Бабеля лежит в плоскости западной литературной традиции — той традиции, которая берет начало от Гомера и Священного Писания. 

Бабель -- модернист

Афористично сформулировал это положение современник Бабеля Осип Мандельштам. Размышляя о смысле недавно разразившейся мировой войны, он как бы сопоставляет ее с Троянской и восклицает: «Когда бы не Елена, / Что Троя вам одна, ахейские мужи?» («Бессонница. Гомер. Тугие паруса», 1915). Иными словами, мировой конфликт, его вселенский масштаб, большой космос, сопоставляются с малым: с одной стороны великая война, с другой — узел любви и ревности, желания и насилия, взятого в одной судьбе. И наоборот. Гомер неразрывно связал эти два космоса, всеобщий и личный микрокосм, и сделал их соотнесенность основой западной литературной традиции. Перефразируя друга Бабеля, Владимира Маяковского, мы говорим «любовь и ревность», а подразумеваем «войну» или «революцию», или говорим «война», «революция», а подразумеваем «насилие и любовь».

Нечто аналогичное происходит со Священным Писанием и его ролью в западной литературной традиции: о чем бы ни шла речь в частности — о праотцах или племенах израильских, об Иисусе ли Навине или Иисусе Назаретянине, — библейское повествование, как заметил проницательный Эрих Ауэрбах, толкуется предсказательно-фигурально (figura): каждое отдельное событие — это микрокосм, дающее представление о том как устроен весь космос. Так ветхозаветное древо познания добра и зла воспринимается фигурально, а именно предсказывает крест распятия в Новом Завете. Поэтому на иконах у подножия распятия изображают череп Адама, чей первородный грех искупает Иисус Христос. 

Однако, то, что верно для всей традиции, будет верно для всех, кто ей принадлежит. Особенность же Бабеля и других модернистов начала прошлого века (Мандельштама и Хлебникова, Ахматовой и Джойса) состоит как в ясном осмыслении литературной  традиции, так и в сознании исчерпанности её канона. Какнон обветшал и требовал обновления. Обновляли они его через осознанное по-новому возвращение к первоосновам. Мандельштам и Джойс обращались к заново понимаемой Элладе, Хлебников -- к мифическим праславянам, Ахматова -- к Ветхому и Новому завету -- но приближенным к низменной повседневности (см. стихотворение "Лотова жена", где крушение царского режима осмысляется через легенду Содома и Гоморры). Аналогичный ход характерен и для религиозного фундаментализма с его жаждой возврата к раннему христианству именно в повседневности, и для психоанализа с его отсылкой к античности через физический "низ" (Эдипов комплекс и т.п.), и для тоталитарных политических идеологий, таких, как коммунизм, фашизм, нацизм с их заявкой на "возвращение" к по-новому осмысленным или просто выдуманным истокам. 

В этой перспективе модернизм, особенно русский, делает заявку на ренессанс, возрождение античности в современности, а буквально — на игру в невольное, подсознательное угадывание в современном искусстве его древней канвы (так мы узнаем в Стивене Дедалусе Джойса Улисса-Одиссея, и так Мандельштам узнает в Крыму Древнюю Элладу - см. его "Золотистого мёда струя").  Мандельштам лаконично сформулировал этот момент в стихотворении "Tristia": "И сладок нам лишь узнаванья миг".

Колоссальная насыщенность миниатюрного рассказа Бабеля позволяет читателю принять участие в модернистской игре на узнавание и разглядеть в перипетиях злобы дня с их острым бытовизмом канву священного текста, а в оглушительном шуме и гаме современности — вариацию темы, которую разыгрывает весь мировой оркестр. Пользуясь термином Ауэрбаха, рассказ Бабеля — фигурален. Он отсылает нас к архетипам культуры и позволяет разглядеть их очертания в казалось бы банальном и низменном быте. Ниже я постараюсь показать это на примере рассказа "Король" (1921), первого из цикла Одесских рассказов.

Жанр маленький и жанр большой

Несколько слов о жанровой "неразборчивости," вернее, о жанровой синтетичности Бабеля. Как русские лирические поэты-современники, такие, как Блок («Трилогия вочеловечения»), Мандельштам («Камень», «Вторая книга», «Воронежские тетради»), Ахматова («Вечер», «Четки», «Anno Domini»), Бабель писал циклами, главным образом от первого лица как бы единого рассказчика с (авто-) биографией, который непосредственно связан с описываемыми событиями. 

Так «Одесские рассказы», «Конармия», «История моей Голубятни» (рассказы о детстве) и др. -- все связаны, казалось бы, с одним рассказчиком, у которого "на сердце осень, а на носу очки" ("Как это делалось в Одессе"). Благодаря такой циклизации Бабель, мастер яркой и гибкой малой формы, выстраивает свои рассказы в эпический цикл. Это особенно очевидно в рассказах о детстве и в "Конармии". Серия его новелл разворачивается в единое эпическое пространство, а в нём раздается речь и вычерчивается фигура автобиографического рассказчика, обладателя неповторимого бабелевского голоса. 

В этом смысле Бабель -- создатель этой новой гибридной прозаической формы (что-то подобное возникает и у Зощенко). Его цикл рассказов подобен современному роману с его одержимым рефлексией героем.  И в этом искусстве сочетать яркий лиризм малой формы с эпичностью большой темы и интимностью автобиографии Бабель остается непревзойденным. Любопытно, что последователей у него оказалось много именно в Америке с ее широко распространенной темой культурной идентичности: такие, как писательница Грейс Пейли (Grace Paley) с ее циклами рассказов и Филип Рот (Philip Roth) с его циклами якобы автобиографических рассказов и романов о Цукермане, и, полагаю, Джон Апдайк (John Updike) с его романными циклами о Гарри "Рэббите" Ангстроме...

Ты - жид или русский?

Любители ярлыков часто задают вопрос: русский или еврейский писатель Бабель? Он в полной мере и тот и другой, как, например, Николай Гоголь (украинский и русский), Джеймс Джойс (ирландский и английский), Филип Рот (еврейский и американский), Джеймс Болдуин (негритянский и американский), или Видиадхар Найпол (тринидадо-индийский и английский), Владимир Набоков (русский и американский). Но нам важно уточнение, а не ярлык.

Тематика, авторский голос — в основном, но не исключительно — связывают Бабеля с жизнью недавно модернизированного еврейства Одессы, портового города на западной окраине Российской империи, который сыграл гигантскую роль в создании русской советской культуры (Олеша, Багрицкий, Катаев, Ильф и Петров, Рихтер, Ойстрах, и др.). Одесское еврейство было многочисленно, значительная часть его отличалась зажиточностью, образованностью и широтой кругозора. Быть евреем в Одессе не означало быть безнадежно ущемленным, как бывало в черте оседлости и за её пределами. Портовый город был наполнен иностранцами, и одесситы из образованной среды города, в том числе и евреи, чувствовали себя не меньше европейцами (иногда и больше), чем подданными Российской империи (об этом хорошо сказано у Юрия Олеши). Не удивительно, что первоучителями литературы для Бабеля стали французы (как, кстати, и у Горького, который в юности зачитывался "Королевой Марго"). От этого одесского космополитизма, особой толерантности Одессы-мамы, и идёт та удивительная раскованность, с которой Бабель обращается с еврейской темой, такой болезненной у многих других авторов-евреев. Полагаю, что эта свобода от типичной русско-еврейской ущемлённости и поразила Горького в молодом, явившемуся к нему с улицы Бабеле.

Король

Самый ранний из «Одесских рассказов», «Король», уже дает представление о том, как Бабель, «много битый, но не убитый» в польскую кампанию 1920 года (Шкловский), строил свою новеллу, наслаивая, как в палимпсесте, «нечестивую» современность на освященные традицией архетипы. Взгляните еще раз на этот хорошо известный миниатюрный рассказ -- это зерно, из которого вырос весь, или почти весь, последующий Бабель.

Впервые напечатанный в июне 1921 года в изголодавшейся и обнищавшей Одессе, «Король» начинается с описания раблезианской дворовой кухни, где готовятся яства для свадьбы сестры Бени Крика. Несметные груды еды, ручьи поварского пота и само гомерическое пиршество отсылают к карнавальному роману Рабле и задают рассказу общий пародийный и утопический тон (утопическое изобилие), особенно по контрасту с голодным городом.

Фильм "Карьера Бени Крика" (1926)

"Король" - это прозвище одесского гангстера, выставленное в заглавие, и оно подсказывает еще один сюжет, на этот раз взятый из еврейского Священного Писания, и еврейской религиозной  традиции. Это -- пришествие Мессии, то бишь царя (Король), помазанника Божия, который приходит с "сильной рукой" (десница с браунингом), и который призван установить мир и справедливость среди людей. Что Король Бабеля и осуществляет, пусть и в ироничном ключе. С его появлением, власть переходит из рук государя императора, гонителя евреев, в руки еврейского короля бандитов, иначе, пародийного Мессии. Бабель подчеркивает этот переворот устами нового полицейского пристава: "Там, где есть Государь Император, там нет короля." А получается именно наоборот!

Беня устраивает пожар в участке, полицмейстер вынужден отменить облаву, и собравшийся на свадьбе мир одесской Молдаванки — а фигурально и мир вообще — может насладиться древней еврейской утопией Субботы — и как и положено в Шабат, покойно «пить и закусывать» и не "волноваться этих глупостей». 

Фильм "Карьера Бени Крика" (1926)

Еще два ключевых сюжета всплывают во вставной новелле, повествующей о том, как Беня Крик женился на дочери респектабельного молочного магната Эйхбаума. Фамилия Эйхбаум, созвучная Борису Эйхенбауму, автору знаменитой статьи "Как сделана 'Шинель' Гоголя" (1918), намекает на присутствие литературного мотива. Бабель как бы подсказывает читателю, что еврей-поставщик молочных продуктов с незамужней дочерью — это литературная пародия знакомого персонажа из рассказов Шолем-Алейхема, а именно Тевье-молочника с его пятью незамужними дочерьми. Так возникает тема литературного заимствования: "налёта" молодого автора на широко известного писателя и состязания с ним. 

Таким образом, Бабель предлагает читателю сопоставить новое искусство со старым, свое авторство — с творчеством "еврейского классика" Шолом-Алейхема, выстраивая аналогию между литературной преемственностью, с одной стороны, и коллизией Бени Крика и его будущего тестя Эйхбаума, с другой. Среди разных благ, которые Беня Крик предлагает старику Эйхбауму за руку его дочери, есть самое главное, соединяющее уважение с старому классику, у которого он многому научился, и желание побить его на его же поприще. Так Беня Крик обещает похоронить своего тестя с честью на первом еврейском кладбище «у самых ворот» и поставить ему «памятник из розового мрамора». Exegi monumentum. Я памятник себе (тебе?) воздвиг нерукотворный... Так Бабель с иронической улыбкой отсылает читателя к своему еврейскому учителю в рамке классического архетипа посмертной славы поэта, священного для русского читателя. Или говоря современным языком, даёт Горация, Шолом-Алейхема и Пушкина в одном стакане.

Бабель как бы выстраивает легенду своей авторской генеалогии. В ее рамке Шолом-Алейхем занимает место отца еврейской литературы на идиш (как Пушкин - русской), а он, Бабель — лихой зять Эйхбаума-Шолем-Алейхема — создает русскую еврейскую литературу. Тевье, герой рассказов Шолом-Алейхема, беззащитен, он — молочный ("мильхер" на идиш, т.е., слабак,  не способный на насилие), а герой Бабеля — новый тип еврея — размахивающий браунингом бандит "большого города". Если современные еврейские персонажи Шолом-Алейхема стоят еще одной ногой в патриархальном мире и соблюдают кашрут, то евреи Бабеля принадлежат новому поколению: они модернизированы и стоят обеими ногами на тротуаре "большого города". Им наплевать на табу иудаизма, и они не просто режут телок на ферме Эйхбаума, а делаю это так, что заколотые телята, вопреки Закону, «скользят в крови матери». 

В «Короле» Бабель оставляет мир Шолом-Алейхема позади, хотя и не отрицает преемственности и признает, пусть в форме литературной пародии, что многим ему обязан. Он ведь готов поставить своему литературному "тестю" «памятник из розового мрамора», но только  при условии, что стоять он будет у кладбищенских ворот. Читатели "Конармейского Дневника" Бабеля заметят, как  перекликается этот кладбищенский образ с повторяющимся восклицанием Бабеля: "До свиданья, мертвецы!" (3.6.1920, Житомир). 

Фильм "Карьера Бени Крика" (1926)

Революция разорвала связь времён, хотя н не уничтожила литературной преемственности. В  «Короле» Бабель вплетает еврейскую ленту в западно-европейский (включая русский) литературный канон. И здесь же он впервые набрасывает карту будущей русской еврейской литературы собственного извода.  Не пройдет и четырех лет, как он заселит еë пространство еврейскими бандитами из Одессы, их «кузенами» — казаками из Первой конной армии Буденного,  галицийскими хасидами, а потом прибавит к ним еще и кучу родственников и соседей мальчика «Бабеля» (так зовет его мать в ранних публикациях рассказа «Первая любовь») — того самого мальчика, который пережил погром в Николаеве,  и чья юность прошла в Одессе — портовом городе, из которого ему открывался ХХ век… 

Исаак Бабель в 1907 г.

Беркли-Стэнфорд, Калифорния. 2016 г.
© 2016-2022 Gregory Freidin

Это короткое эссе я написал по просьбе журнала Лехаим (#286, 2 мая 2016 г.) по поводу новой литературной Премии Бабеля за лучший русскоязычный рассказ. Вопрос мне был поставлен так: "Что такое бабелевский рассказ как явление, насколько он еврейский, насколько - русский?" Просили 500 слов, но взяли и 800. Я ответил, как мог, сжато и, надеюсь, смачно (все-таки Бабель!). И вот что получилось. Специалистам кое-что будет знакомо по моим старым работам, но есть и новое. В отличие от журнальной публикации здесь больше места и дышится свободней, можно досказать мысли, есть фотки и, главное — концовка — важная для  Бабеля "вовремя поставленная точка." Правлено, июнь 2022 г.